Живые цветы Екатерины Билокур: как девочка из украинского села билась за своё счастье рисовать

Цветы на стенах

Когда отец вошёл в хату, Катря думала, что он улыбнётся — она нарочно развесила по хате свои рисунки с цветами. Вышло не хуже, чем в тех хатах, где стены были расписаны по побелке. На рисунки, правда, пришлось порвать братову школьную тетрадь — больше бумагу было взять негде. Но вышло так хорошо, что отец обязательно должен был улыбнуться!

Отец в лице переменился — но это была не улыбка. На рисунки он глядел в настоящем ужасе. Обошёл хату, срывая размалёванные так усердно листочки. Бросил в печь, поджёг. Когда убедился, что сгорело всё, взял в руки хворостину… Горько плакала в тот день Катря.

Хорошие дочери не рвали купленную за деньги тетрадь. Хорошие дочери не рисовали, словно пьяные мазилы, которые за гроши и горилку расписывают чужие телеги. Хорошие девочки работали и хотели замуж.

Катре не повезло родиться в селе Полтавской губернии в тысяча девятисотом году — когда сельские представления о хорошей дочери никак не включали в себя кисти и краски, да и читать и писать было необязательно. Семья Билокуров себя бедной не считала, благо и детей было всего трое — значит, всем хватало и еды, и рубашонок. Но когда встал вопрос, кто в школу пойдёт, решили, что один кто-то.

В школу босиком не пойдёшь и в драном тоже (люди смотрят), значит, новые ботинки, новая верхняя одежда, это раз. Тетради, карандаши, книгу купить (букварь), это два. А ещё школа — это минус пара рабочих рук. Это три. Значит, пойдёт, во‑первых, мальчик (не девчонке же потом с документами возиться) — уже тут у Катри бухнуло сердце, а во-вторых, тот, что поумнее. Так что выбрали самого младшего Катриного брата.

Брат потом давал Катре свой букварь и буквы тоже несколько раз показывал. Так она сама, за неделю, выучилась читать. Но читать было почти нечего. Сама писала себе слова на земле, сама прочитывала. Да ещё к брату в тетрадки подглядывала.

Ей больше, правда, хотелось не писать, а бумажную тетрадь. Катря любила рисовать до самозабвения. Обычно утаивала лоскуток холстины, обрезок дощечки, и рисовала по ним когда угольком, когда свёклой, а когда и сама делала краски из всего, что придумала. Но дошечки и холстинки шли в дело, и уголёк стирался, и картины исчезали. А на бумаге бы они остались — так думала Катря.

Цветы во снах

После того случая с рисунками родители злились и откровенно боялись Катриного баловства. Им казалось, что девочка сходит с ума (и что никогда ей не выйти замуж). Катрю заваливали работой так, чтобы ног не чуяла, чтобы руки отваливались, чтоб рисование на ум не шло. Катря вечером как отрубленная проваливалась в сон, и ей снились цветы, цветы, и цветы. И она их — рисовала, рисовала, рисовала.

Утаивала потом, украивала минутки, водила торопливо угольком по холстине. Чёрные, серые ложились на ткань цветы. А у Катри в глазах они стояли — красные, синие, лиловые.

Девчонкой Катря росла красивой. Парни за ней ходили хвостами. Давай, очередной говорил, жениться. Катря в лоб спрашивала:

— Рисовать дашь?

— Как рисовать? — опешивал очередной поклонник.

— Обыкновенно. Красками, кистью.

— Этого не надо, это баловство, надо мной за такую жену смеяться будут.

— Ну и катись отсюда, — говорила Катря, а у самой сердце падало. Надежда на мужа, которому любовь так глаза затуманит, что он накупить ей бумаги, разбивалась. Вся любовь этих парней была — ночью возиться да потом приходить в дом борщ есть от жены, а не от матери. Мелкая это была для Катри любовь.

Родители тоже надеялись на жениха для Катри, но такого, чтобы у неё от любви все краски из головы вылетели. А она на каждый цветок, который видела у дома ли, в поле, в лесу — примеривалась, как бы его рисовала. Так и просились они на лист — была бы бумага, эх… Бумага была только во сне.

Об этой художнице должен знать весь мир

По украинской земле проходила, тем временем, история. То туда — то обратно. Едва установилась советская власть, как открыли в Миргороде техникум: художественно-керамический. Про керамическость Катря не поняла, а про художественный… Взяла с собой два рисунка, те, что были на настоящей бумаге, побежала поступать. Агитаторы говорили, что девчонкам, даже таким взрослым, тоже можно.

— Ну, давайте ваш аттестат, — сказали Катре в техникуме.

— Что такое?

— Бумагу, как школу закончили.

— Я умею читать, писать…

— Это неважно, документы нужны.

Какие документы? Кто пускал Катрю в школу? Весь долгий путь домой глотала слёзы. Что же, и дальше быть самоучкой…

Только дома шла настоящая, непрекращающаяся война. Катря урывала минутки, часы, чтобы порисовать. Родители кричали: сумасшедшая, бесстыжая, почему ты не можешь быть как другие девчонки? Посмотри, ты в девках засиделась! Со скрипом отпускали в театральный кружок, который организовывали школьные учителя, муж и жена. Катре там давали рисовать и выступать. Родители, быть может, втайне надеялись, что на выступлениях перед сельчанами кому-то Катря приглянется.

А ей шло уже двадцать пять, двадцать шесть, тридцать… В какой-то момент отец с матерью устроили за ней круглосуточную слежку — не давали рисовать. Из-за проклятого рисования не брали Катрю замуж даже кривые вдовцы! Что ж, ходила Катря на реку с матерью, окликнула, попрощалась и в воду ледяную сиганула. Её вытащили. Разрешили отныне рисовать, сколько хочет, безумице. Только она на всю жизнь застудила суставы и ходила теперь как русалочка на земле — как по бритвам, как по иглам.

Позже случай — отосланная певице картинка — поможет ей. Катрей заинтересуются, приедут настоящие преподаватели, пообщаются, подарят ей настоящие краски. Кисти всю жизнь она сама будет делать — из волос с кошачьего хвоста. Пойдут выставки.

На одной выставке, в Париже, Пабло Пикассо остановится возле трёх её работ и спросит, мол, кто это. Ему расскажут. Потрясённый Пикассо, никогда не замеченный в доброте к женщинам воскликнет: если бы такая художница жила у нас, я бы сделал всё, чтобы её узнал мир! Катря к тому времени уже будет выписывать и читать журналы, рассматривать в них репродукции — и высматривать там приёмы композиции, сочетания цветов. Попробует себя даже в портрете, хотя рисовать будет по‑прежнему в основном цветы.

После войны станет брать художницу тоска — ни мужа, ни детей. Она будет жаловаться на неё в письмах, рисовать аистов с малышами. После насмешек от односельчан с аистами завяжет. Возьмёт десятилетнюю ученицу. Научит её, чем отличается краса живого цветка от увядания букетов по вазам и стаканам. Заболеет раком. Умрёт — ещё не дряхлая, едва за шестьдесят.

Но хочется немного отодвинуть всё её потом, всю её славу, и остановиться на миге острого, невероятного счастья, словно небо перевернулось и опрокинуло на неё свои дары — когда приехали к Катре чужие люди, с добрыми глазами, стали говорить ей о живописи и протянули подарок: краски, бумагу. Сказав, наконец: рисуй, рисуй, рисуй — рисуй всегда!

История ещё одной гениальной самоучки из деревни — Анна Голубкина: как маленькая староверка-огородница стала легендой скульптуры Серебряного века.