Приёмная мама поработала в доме ребёнка и сделала страшное открытие в себе

В инструкциях не прописано, но в группе существовал негласный запрет брать детей на руки. Можно только во время обязательных манипуляций. Я старалась быстро закончить свои обязанности по мытью группы, чтобы общаться с детьми. На руках держать их нельзя, но я могла доставать их из манежа, пересаживать в игровую зону, которой они почти не пользовались, разговаривать с ними. Дети замирали: для них происходило неизвестное, — они превращались в настороженных наблюдателей.

Меня испугали санитарные требования. Огромным количеством химии моется всё: стены, игрушки, манеж. Протирается и ничем не ополаскивается. Игрушки детям почти не давали, потому что тогда их пришлось бы мыть. Игрушки были только пластмассовые. Деревянные и тканевые – нельзя: их невозможно помыть.

Один малыш сидел в манеже, стенки которого сделаны из деревянных прутьев. Он нашел прутик, который плохо держался в пазах, обхватил его руками и со скрипом прокручивал. Воспитатель мне говорит: «Смотри, вот нашёл. Все рано или поздно находят». Этот скрип стоял в группе всегда, дети так играли. Самая популярная у них была игрушка.

Я прикипела к полуторагодовалому Андрюше, и он ко мне прикипел. Однажды Андрей робко потянулся к моему лицу и сразу же отдернул руку, напряженно глядя мне в глаза. Детям не разрешают трогать взрослых — ни за лицо, никак. Дети не пытаются вступать во взаимодействие со взрослыми. Детям не дают этого делать, потом они уже не проявляют инициативу.

У Андрея весь досуг проходил в манеже. Его сажали в кресло, которое качается, пристёгивали ремнями, и он часами сидел. Он научился себя качать: весь период бодрствования сидел в кресле, отталкивался ножкой и раскачивал себя. В течение дня дети обычно сидели на стульчиках либо в манежах. Ходящих детей у нас не было. В детском доме все начинают ходить позже: стимула ходить нет. Я поощряла Андрюшку ходить, и пока я там работала, он научился. Диагноз Андрея предполагал ношение туторов. Государство оплатило индивидуальное изготовление туторов и ортопедической обуви. Но всё это стояло у него в шкафчике, ни разу не надетое.

Андрюшка охотно шёл со мной на контакт и радовался, когда я приходила на работу. Андрей стал более требовательным – что естественно для ребенка, если он начинает привязываться. Это не очень нравилось сотрудникам: не вступать в отношения с детьми — негласное правило.

Персонал скептически относился к детям, не веря в них, а веря в гены и дурную наследственность. Воспитатели знали личные дела каждого ребенка и считали, что это человеческие отбросы и путь у них один – в ПНИ. При детях воспитатели порой обсуждали родителей с сочувствием говоря: «Мама оставила тебя, такая сякая, да и ты не лучше, кусок дебила».

Когда нужно было кормить детей, я шла на кухню. Там детям готовили сбалансированный обед, который, например, состоял из борща, трески, пюре, салата, компота и хлеба. В первый день меня научили, как нужно со всем этим обходиться: всё – борщ, компот, хлеб, рыбу, гарнир — нужно свалить в одну ёмкость в блендере, размолоть и этим кормить детей. Дети – живые люди – есть это, конечно, не хотели. Кормили их насильно. Андрей был волевой и протестовал. Если «обед» был с рыбой, он есть отказывался напрочь. Тогда его заматывали в пелёнку с руками и ногами, зажимали, открывали рукой рот и заливали питание.

У него даже раны были на нёбе – я видела их, когда он широко улыбался. Есть нужно было обязательно, чтобы ребенок прибавлял в весе. Иначе воспитатели будут нести ответственность. Двое из трех воспитателей разрешали детям не доедать, а одна очень усердствовала. Я пыталась повлиять на ситуацию с кормлением, ходила к директору, но бесполезно.

Укладывали спать детей просто: по графику пора спать — несли в кровать. Неважно, если ребенок только что в манеже заснул и выспался, кладут его на кроватку в полутемную комнату. Там он проводит время, как ему вздумается. Если малыш в конце на пять минут всё-таки прикорнул, никого не интересует. По графику пора вставать- его достают из кроватки.

Дети практически не бывали на улице. При мне никто не гулял с ними. Хотя у детей была одежда по сезону и коляски. Если воспитатель уйдет из группы с двумя, а больше не по силам одному человеку, то кто останется с остальными? Я брала двоих, выходила гулять, и это всё, что я могла. Немного лучше ситуация летом и с более старшими детьми, с теми, кто умел ходить и спускаться по лестнице. Но даже с ними, по моим наблюдениям, гуляли примерно раз в неделю.

А еще дети боялись воды. Я увидела их панику во время купания – они ничего не слышат, не воспринимают, всё время истерически кричат.

За здоровьем детей тщательно следили – каждый день мерили температуру. Антибиотики получали практически все дети на всякий случай, даже если небольшой насморк. Сотрудники боятся ответственности, и их можно понять. Это непростая работа: чуть что не так, их просто распнут даже добросердечные граждане, которые очень любят сирот. У воспитателей огромное количество писанины. Ежедневно нужно заполнять таблицы про детей и их развитие. Делали они это, не глядя на детей, по каким-то условным схемам.

Большинство встреченных мною людей не причиняют детям боль осознанно, они просто выгоревшие и потому равнодушные к детям люди. Но была одна женщина, которая давно тут работала и явно была садистически настроена к детям. Иногда она, точно зная, что стоит спиной к камере, брала Андрея за щетинку на голове (их коротко стригли, но волосы чуть-чуть отрастали) и скручивал ее изо всей силы. Андрюша смотрел на неё и начинал плакать. Плакал беззвучно, потому что за плач наказывали. Страшно, когда у ребёнка лицо искажается гримасой страдания, но он не издает ни звука кроме сипения и судорожных вдохов. Он смотрел на нее с ненавистью. Она отвечала: «Смотри, надо же, что-то ещё петрит. Что так смотришь на меня?»

Пока персонал ко мне только присматривался, все вели себя вежливо. Вскоре упомянутая воспитательница и при мне уже обращалась к детям: обрубок, у@бок, кусок дебила. По именам детей не называли в принципе, только иногда по фамилиям, когда нужно было отвести ребенка на процедуры.

Я пыталась что-то изменить, ходила к директору, делилась наблюдениями, но это ничего не дало. Меня доброжелательно выслушивали, но сотрудницу не увольняли. Своими методами кормления она обеспечивала детям требуемые привесы. Скандалы про смерть детей в детском доме от истощения сильно влияли на ситуацию. Для воспитателей привес у ребёнка — сверхважная задача.

Дети в доме ребёнка молчаливые и нетребовательные. Они не в контакте со взрослыми, взрослых как бы не существует. Если взрослый вдруг обращал на них внимание, они очень напрягались. Малыши находятся, будто в немного несознательном состоянии, как будто в трансе – где положишь там возьмёшь. Дети, которые растут в семье, не такие: они стоят на ушах, качают права, им постоянно в первый год жизни нужна мама, даже в туалет нельзя спокойно сходить.

Однажды к нам поступила малышка месяцев двух, чудесное совершенно дитя. Она яростно искала контакта и много плакала. Сотрудники говорили, что максимум через месяц она замолчит. Тогда я поняла, что уже не смогу. Не смогу не брать её на руки, а просто ходить и наблюдать, что с ней будет. Я пошла к директору, написала заявление об уходе. Меня попросили отработать две недели, пока найдут замену. Эти две недели малышка продолжала постоянно кричать, её уносили спать, она и там кричала часами. Вдруг я сделала в себе страшное открытие. Я становилась невосприимчивой к младенческому крику. Какое-то онемение, бесчувственность, абстрагируешься и это перестаёт мучить.

Я ощутила мгновенное выгорание и поняла, что срочно нужно уходить, пока крыша ещё на месте. Если со мной такое произошло за полтора месяца, то что можно сказать про людей, которые там работают годами.

Когда я решила увольняться, я попыталась сделать что-то для детей. Снова пошла к директору, излагала свои соображения, говорила, как кормят, и о том, что так нельзя. Её это не впечатлило, ничего не изменилось.

В последние две недели я уделяла Андрюше больше внимания: рассказывала ему потешки, играла с ним. Скоро на мои: «Гуси-гуси», он стал отзываться «Га-га-га». Персонал был шокирован такими переменами в ребёнке. Они считали, что он никогда ничему не научится. Так же они думают про остальных детей. Причем не со зла, а с сочувствием.

Я думала забрать Андрея к нам в семью, но мы с мужем решили, что для нас пока достаточно детей. И тут нашлась семья, выпускники школы приемных родителей в ИРСУ (Институт развития семейного устройства), которые искали ребёнка, и они согласились взять Андрея. Позже они присылали мне видео, как Андрюша ходит в сад, как он вовсю болтает. Хотя в доме ребёнка говорили, что пойдет он вряд ли. То, что я пристроила Андрея в семью — единственный положительный результат моей работы.

Для себя я вынесла следующую мысль: сотрудники детских учреждений в большей массе своей — люди как люди, им можно ставить памятники, это огромный труд. И кто-то должен делать эту работу. Иначе какая альтернатива для оставленных детей – гибель? Но в то же время с тех пор у меня появилась мечта — брать младенцев под временную опеку и искать им приемные семьи. Чтобы пока семья подыскивается, ребенок содержался в более человеческих условиях. Надеюсь, когда я доращу своих детей, я смогу вернуться к этой идее. Дом ребёнка – место обезличенных, бездушных, механизированных отношений, и это не место для детей. Да и для взрослых тоже.

Рассказала Наталья Некрасова. Записала Светлана Жданович

Институт развития семейного устройства — негосударственная некоммерческая организация, основанная психологом Людмилой Петрановской. Узнать больше, поддержать работу ИРСУ, сделав разовое или подписавшись на регулярное пожертвование вы можете на сайте www.irsu.info. В ИРСУ работает Школа приемных родителей, осуществляется психологическая поддержка приемных семей опытными тематическими психологами, реализуются программы повышения квалификации специалистов, работающих с кризисным детством.