«Они не слышали самолёт»: история девочки и ее глухих родителей во время войны

В нашей комнате радио не было – мои родители были глухими – поэтому о войне я узнала, когда увидела машины беженцев. Они ехали через Псков дальше на восток. Вскоре началась эвакуация, наша семья уезжала вместе с большой группой людей, лишенных слуха. К тому моменту у родителей были шестилетняя я, брат Лёня четырех лет и новорожденный мальчик. Внезапные сборы из Пскова были короткие. Сказали, что война будет недолгая и все скоро смогут вернуться.

Наш эшелон шел медленно. Было жарко и душно. Я стояла у широкого проема товарняка рядом с женщиной, в руках которой был бинокль. Время от времени она спрашивала: «Не слышно самолета?» В вагоне были все глухие, кроме двоих детей — меня и брата. Я отвечала жестами: «Нет, не слышно». Но женщина снова и снова прикладывала бинокль к глазам и всматривалась в чистое голубое небо. К счастью, бомбежек не было, и поезд благополучно удалялся от линии фронта.

Когда поезд стоял долго, люди выходили, бродили по путям между поездами. Несколько глухих, увидев тронувшийся состав, сели в другой поезд и уехали в неизвестном направлении. Да и никто толком не знал, куда всех везут.
В пути находились уже не одни сутки, а всего ехали 8 дней. Поезд сделал очередную остановку и долго не трогался с места. Стоял знойный полдень. Из вагона выскочили две молоденькие девушки, босоногие, в легких юбочках и майках. Они побежали к железнодорожной колонке и стали плескаться, да так увлеченно, что не сразу увидели (свистка не могли слышать!), как поезд стал отходить. Вагон был последним. Напрасно им кричали, махали руками. Поезд удалялся, оставив позади две бегущие изо всех сил фигурки. Так без вещей, без документов они отстали от поезда.

Наконец, прибыли в Казань, но задержались ненадолго — ни работы, жилья для глухих там не нашлось. Перебрались в Зеленодольск. Там умер ребенок, но я не видела этого. Мы снова уехали и осели в городе Волжске в Марийской республике на реке Волге. Сюда был эвакуирован военный завод. Отца сразу взяли на работу: он многое умел, его взяли ремонтировать обувь для рабочих.

Зима 1941–1942 года в тех местах выдалась небывало суровой. Нас поселили в пустовавшем частном доме на улице Комсомольской. Родители с утра уходили на работу, а дети весь день отсиживались на русской печи. Спуститься вниз невозможно – такой зверский холод. На улицу не выходили, так как наши зимние пальтишки ушли за мешок картошки.

Например, Лёнчик, соскочив с печи, начинал в бешеном танце скакать по кругу, напевая: «Я танцую танец "Водополье". Этот придуманный им танец и название он повторял каждый раз, когда сидеть становилось невмоготу и так хотелось хотя бы недолго побегать по полу. Меня он тоже веселил.
Или мы рассматривали старинную книгу 1880 года "Подарок молодым хозяйкам". Там было расписано меню на каждый день на весь год. Конечно, это смешно во время голода: я раскрывала "вкусную книгу" и читала, кому в день рождения (маме, папе, брату и другим) какой должен быть обед: с перепелками, раками и так далее.

Хозяйка соседнего дома Агриппина (Гриппа) брала плату за проживание, видимо, имела какие-то на это права. Весной она не разрешила воспользоваться огородом при доме. Когда отец попробовал выйти во двор с лопатой, ему навстречу выскочила из своего дома разъяренная Гриппа с криком и визгом, сотрясая воздух кулачищами. Мать увела в дом возмущенного отца и успокоила его: «Пойми, здесь живут с затаенной обидой раскулаченные крестьяне, подчас безжалостные к беженцам. Не все ведь люди. Есть и нелюди».

Наступил 1943 год. Родилась сестренка. Не в хлеву, как у девы Марии, а на конном дворе. Назвали Тамарой, а отец по-своему – Мара (у него Светлана – Лана, Лёня – Лоня), как мог, так и выговаривал. Жили в одной комнатке в тесноте. Матери пришлось уйти с работы в швейной мастерской. Что там шили – неизвестно, мать распарывала трофейные немецкие шинели. Приносила домой ненужные мелкие детали – всякие красивые нашивки, которые нам заменяли игрушки. Подрастала сестричка, и я старалась учить малышку произносить разные звуки. Ей годика еще не было, и первое четкое слово «мама» – какая радость! Бегом к матери: «Она уже говорит! Мама! Мама!» И давай прыгать от счастья.
Мать говорила достаточно хорошо и понятно, но не слышала ответную речь. Она потеряла слух в девятилетнем возрасте (это важно), а отец – когда ему было два или три года, оглох после менингита. Поэтому говорил он плохо и только мы с Лёней его понимали.

Приближался новый 1944 год. В городском Доме культуры состоялся новогодний костюмированный бал. Даже в такое тяжелое военное время людям хотелось праздника. Радовались успехам нашей армии. Не за горами победа. Отца пригласили как фотографа. Он взял и меня с собой. С тех пор я постоянно сопровождала его, как переводчица, по самым разным делам. На этом первом в своей жизни балу я была потрясена странным костюмом одной гостьи. Женщина изображала смерть. Черная одежда, на голове траурное покрывало, в одной руке коса, в другой – кукла (символ погибшего ребенка). Женщины танцевали парами, а среди них блуждала эта печальная фигура.

Отец перешел на другую работу. Он стал внештатным фотокорреспондентом местной газеты, ну а я его «личным переводчиком». Так, однажды мы поехали в поселок Васильево, где располагался военный госпиталь. Отец фотографировал солдат в палатах: забинтованных, одноногих на костылях. Они, возможно, отсылали свои фото родным как верное свидетельство: «Живы! Живы!» Мы пробыли там несколько дней.

Кто-нибудь яичко даст, кусочек хлеба. В первый день нас принял главврач. И накормил. Я съела тарелку манной каши, и это было что-то божественное. Даже вторую попросила, не постыдилась. Но больше всего в то время хотелось хлеба. Помню, одна девочка сказала: «Ну ничего, мы немцев победим, будем белый хлеб бросать собакам». А я подумала: «Этого быть не может, так никогда не будет».

В школе без ухажеров не обходилось! В знак предпочтения они дарили «фиксы». Эти самоделки (зубные медные коронки) начищались до золотого блеска. Как интересно их изготавливали мальчишки – на железнодорожный рельс укладывали медные монетки, и проходящий поезд расплющивал их, а дальше ручная ювелирная работа. Каждая дурочка была счастлива получить такой подарок и сверкать золотым зубом. Только мне хорошо доставалось от матери. Она отбирала драгоценность, приговаривая: «Тьфу. Медь – отрава! Зубы попортишь». Получив хороший нагоняй, я надевала фиксу уже на улице, упиваясь красотой не меньше других товарок. Родители воспитывали нас на свой лад. Вести разъяснительные беседы, ясное дело, им было не дано. Обходились краткими: «Не сметь! Брось! Тытц! Вон! На место!» И так далее. Не понял – получай шлепок, за шкирку, подзатыльник. А когда меня обижал кто-нибудь, то поплакать, уткнуться в мамин подол и ощутить родной запах было лучшим утешением. В семье не принято было расточать ласки; никаких объятий, поцелуев. Но мы были счастливы, что мы все вместе.