«Нас водила молодость». История Эдуарда Багрицкого

Советские школьники учили наизусть отрывки этой страшной поэмы и мало что знали про ее автора, поэта Эдуарда Багрицкого, сына домохозяйки и приказчика из одесского платья, мужа Лидии Суок (сестра Серафимы Суок, «куклы наследника Тутти» из романа Юрия Олеши «Три Толстяка»), Птицелова из романа Валентина Катаева «Алмазный мой венец». Каким он был на самом деле? Что скрывал жутковатый образ «красного поэта»?

В книге воспоминаний «Алмазный мой венец» Багрицкий выведен под именем Птицелов. Он правда был птицеловом. Будущий любимый поэт пионеров родился 3 ноября 1895 года в Одессе, в семье приказчика Годеля Мошковича и домохозяйки Иты Абрамовны Дзюбан. Эдуард учился в реальном училище, а когда его отчислили за «тихие успехи громкое поведение», продолжил образование в землемерном. Катаев вспоминал, каким невозможно брутальным был юный Багрицкий (никто бы не подумал, что это был искусно созданный образ человека, с детства страдающего от приступов астмы и всей душой ненавидящего уклад своей семьи»: «Он говорил специальным плебейским, так называемым "жлобским" голосом». Каждое слово произносилось с величайшим отвращением, как бы между двух плевков через плечо.

Он учился себя держать у одесских биндюжников, у матросов, у городских бездельников, которые гуляли вечерами по городским улицам. Но в глубине себя был серьезным человеком: после занятий в землемерном училище работал редактором в одесском отделении Петроградского телеграфного агентства, потом был делопроизводителем 25-го врачебно-писательского отряда Всероссийского союза помощи больным и раненым. Тогда он еще не был «ангелом смерти в кожаной тужурке», посещал литературный кружок «Аметистовые уклоны», а в его стихах жили эльфы, восковые пастушки, маг в зеленом колпаке – эти тексты до сих пор любят петь под гитару современные барды: «В таверне "Синий бриг" усталый шкипер Пит играет грустный вальс на дряхлой мандолине, а рядом у стола, в изломанной корзине, огромный черный кот, скалившись, храпит... И юнга, в сон любви безмолвно погружен, вдыхает синий дым из жерла черной трубки, и в кружеве огней мерещатся сквозь сон поющий звон серег и пурпурные губки. И сабли длинные о грязный стол стучат, и пиво едкое из бочек брызжет в кружки... А утром медные на них направит пушки подплывший к пристани сторожевой фрегат...»

Его самое известное стихотворение того времени – «Птицелов» – многим знакомо в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных.

Он обожал птиц, раскидывал силки в пригородных кустах и приманивал их свистом. Он мог искусно подделывать песню любой птицы, как Уленшпигель. Он и чувствовал себя таким Уленшпигелем, необыкновенным, героическим. И стихи его становились все брутальней: он писал уже не про эльфов, а про контрабандистом, матросов, про город у Черного моря, ночную Дерибасовскую, где «вор на воре».

А потом была революция. Багрицкий, не колеблясь, принял сторону красных. Служил в Особом партизанском отряде ВЦИКа, был инструктором политотдела в Отдельной стрелковой бригаде (его обязанностью было писать агитационные стихи). В 20-х с Юрием Олешей, Владимиром Нарбутом и Валентином Катаевым работал в Южном бюро РОСТА (с Российским телеграфном агентством сотрудничали многие большие поэты того времени, включая Маяковского). В те годы в Одесе кипела литературная жизнь, Багрицкий был одним из ее центров.

На поэтические вечера стали приходить сестры Суок, их отец был учителем музыки, австрийским эмигрантом, известным в городе человеком. Девушки были городскими звездами: среднюю, Ольгу, считали самой красивой, младшую, Симу, самой очаровательной и взбалмошной, Лидия была самой серьезной. У Симы и Юрия Олеши начался безумный роман, молодые, нищие, они, как вспоминал Катаев, «способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных».

Рядом с этой бурей страстей роман Багрицкого и Лидии Суок выглядел малоинтересным: познакомились-полюбили-поженились. Про Лидию Катаев писал, что она была похожа на «большую маленькую девочку в пенсне». Лилия уже была замужем, за военным врачом – он погиб на фронте.

Жили Багрицкие бедно. Скитались с квартиру на квартиру, жили то на каких-то антресолях, то в подвалах. Лидия постоянно перешивала свои старые платья в длинные рубахи для мужа, он особо это не ценил. Как-то, когда у них не было дров, чтобы топить печь, он разозлился и швырнул в печь портрет ее первого мужа. Их маленький сын Сева долго спал в каком-то ящике вместо колыбели, зато засыпал он под стихи, которые отец читал ему вслух. Как-то жили в комнате, которую так заливало, что на полу стояли огромные лужи, и гости в шутку требовали лодочника.

В 1926 году Багрицкие перебрались в Москву, точнее, в подмосковное Кунцево, сняли там половину избы без удобств, где и прожили девять лет. В эти годы Багрицкий писал стихотворения и поэмы, «полные энтузиазма и революционной романтики». Героями его новых стихов стали «механики, чекисты, рыбоводы». Стихи стали страшными, в них новая жизнь шла на смену старой, сметая и сжигая все на своем пути, и Багрицкий искренне восторгался этим пламенем:

А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой,
Иди и не бойся с ним вровень встать.
Твоё одиночество веку под стать.
Оглянешься — а вокруг враги;
Руку протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги» — солги.
Но если он скажет: «Убей» — убей.

А уже потом наступила совсем другая жизнь: в квартире в Камергерском переулке, с домработницей и достатком. Но долго они там не прожили. Багрицкий болел, застарелая астма сжимала его грудь костлявой рукой. В это время он остро чувствовал, что прожил не просто жизнь – это была жизнь поколения роковых двадцатых, и от лица этого поколения он и хотел говорить. Так появилась его знаменитая «Смерть пионерки»: «Валя, Валентина, что с тобой теперь...»

Если смотреть на стихотворение современными глазами, выходит какая-то дичь: в подмосковной больнице умирает девочка, мама принесла ей в больницу крестик, предлагает его надеть, но девочка отказывается, поднимает ослабевшую руку в последнем пионерском салюте и умирает. «Тихо подымается,/ Призрачно-легка,/ Над больничной койкой/ Детская рука. /"Я всегда готова!"/ — Слышится окрест. /На плетеный коврик/ Упадает крест./ И потом бессильная /Валится рука /В пухлые подушки,/ В мякоть тюфяка». У Вали было два прообраза: девочка, у родителей которой Багрицкие и снимали полдома в Кунцево – она умерла от скарлатины, и еще одна девочка, которую Багрицкий якобы встретил на охоте под Архангельском. Он тогда снимал угол в доме ее родителей, девочка умирала, мать просила ее поцеловать икону, девочка отказывалась... Багрицкий это слышал. Эту поэму Багрицкий писал тяжело больным, он почти не мог двигаться. В набор ее отдавал Лидия Густавовна.

«Смерть пионерки» восхитила Сталина, поэму включили в школьную программу. Багрицкий сам решительно порвал с прошлым, стал совсем другим человеком и воспевал поколение своей Вали, которое тоже отреклось от старой морали, от своих родителей и своих корней. В 1934 году Багрицкий умер, ему было 38 лет. Биографы поэта считают, что ему повезло: он не дожил до тридцать седьмого, и гроб с его телом провожал почетный эскадрон кавалеристов. Вдову Багрицкого, Лидию Суок, в тридцать седьмом посадили (она заступилась за арестованного поэта Владимира Нарбута, тогдашнего мужа своей сестры Симы), и она вышла из заключения только в 1956 году — «в мир, открытый настежь/бешенству ветров».