«Любовь ни с кем не воюет»: Евгения Беркович — о приёмном родительстве и разлуке с детьми

Думала, ещё как думала! Периодами так накатывало «хочу ребенка», что крышу сносило. При этом я вообще никаких младенцев в жизни толком не видела. У меня нет младших сиблингов-племянников, меня и к малышам подруг как-то не особо тянуло. Так что это была какая-то абсолютно социальная штука. Замуж, дом, дети — у всех есть, и мне надо. Лет, наверное, до 33-34 меня так крыло припадками. А в 34 началось реальное материнство. Которое, в частности, подтвердило, что про младенцев я ничего не понимаю и не умею, а вот подростки — это прямо моё!

Каким ты представляла себе приёмное родительство до этого?

Чего я только не думала о приёмном родительстве до того, как погрузилась в тему. Но в тему я погрузилась задолго до того, как стала опекуном. У моей сестры двое приёмных детей, потом я сама работала с сиротами. В конце концов меня растил отчим, которого я считаю своим настоящим папой (при прекрасных отношениях с отцом Берковичем). Так что всякой ерунды про «чужая кровь, плохие гены» у меня в голове, к счастью, никогда не было. Но вот путь от розовых очков , типа «главное дать сиротке любви и тёплых обнимашек, и он сразу отрастит крылышки и полетит ангелочком», я прошла ещё как. За многое сейчас стыдновато. Только подарки в детдома на Новый год не возили, хоть эту станцию позора проскочили.

Всё, что у тебя может вылезти, вылезает. Все страхи, слабости, непроработанные травмы, всё вырывается, умноженное на 1000. Главная работа приёмного родителя — это работа над собой.

Расскажешь о трудностях?

Я столько говорила о трудностях, а впереди ещё в судах говорить и говорить, что можно я сразу перейду к следующему вопросу? Очень важно рассказывать о «непарадной» стороне приёмного родительства, но я свою норму, кажется, уже перевыполнила. А вот о том, какие девчонки у меня крутые, я говорила и писала преступно мало. Так получилось... А они невероятно крутые, обе, и с каждым годом становятся всё круче. Удивительно вообще, как при такой жизни они умудрились остаться цельными, яркими, живыми личностями. У обеих очень развита эмпатия, они добрые, они могут сопереживать другим, когда у других беда. Для сирот с таким бэкграундом, как у них, это большая редкость! Ещё у обеих классное чувство юмора, и они обе очень-очень красивые девицы. И умные. И любимые!

В какие моменты ты себя чувствовала с ними хорошей матерью? И в какие — наоборот?

Я себя, если честно, чаще чувствовала и чувствую хорошей матерью, чем плохой. Во-первых, у меня после года-полутора иллюзий сильно снизились критерии «хорошего» материнства. Дети живы, здоровы, не в детдоме, не в психбольнице и ПНИ, не в тюрьме (тут я сама справилась). Получают доступное им образование, не боятся меня, доверяют. Мы семья, хоть и довольно своеобразная. Ну и отлично, мне этого более чем достаточно! А во-вторых, приёмная мама всегда может сказать, что всё плохое — это травмы прошлой жизни, а всё хорошее — это уже я молодец!))

Что ты знаешь о девочках сейчас? Что чувствуешь по этому поводу? И что, как думаешь, чувствуют девочки?

Я о девочках знаю всё самое важное, потому что их окружает наша прекрасная расширенная семья: мой муж и мои друзья. Их ограниченное количество, чтоб жизнь детей не превращалась в базар и проходной двор (для детей с опытом детдома это кардинально важно). Но их достаточное количество, чтобы я была уверена: девочки в полной безопасности, любви и заботе. В некоторых вещах, например, в вопросах врачей, дисциплины и режима, а ещё в еде, одежде, развлечениях, уроках... чёрт, кажется, вообще во всём они справляются лучше меня!) Но всё равно мама — это я. А меня нет. Что я чувствую? Тоску, печаль и грусть. Что тут ещё можно чувствовать? Ещё чувствую ярость по отношению к людям, которые нас разлучили. Но стараюсь, очень сильно стараюсь не растить в себе злость и ненависть. На следователей и судей они все равно не действуют, а меня только разъедают изнутри.

Лучший ответ на этот вопрос: откройте книгу Людмилы Петрановской «Тайная опора». Это не единственная и не первая книга о детско-родительской привязанности и о том, что бывает, если она разрушается. Но для чтения абсолютно любому человеку в России 2023 она идеально подходит. И не в России, и не в 2023... Короче, всем отчаянно рекомендую.

Жень, если бы ты могла сейчас сказать им что-то публично, какие-то слова, которые могли бы помочь не только тебе и им?

Ох, сказала бы, да и говорю всё время: любви в мире больше. Она не победит, потому что она ни с кем не воюет. Она просто была, есть и будет. И зло есть и будет, но любви всё равно больше. Инфа 100%.

О том, что происходит с привязанностью у детей-сирот, как на них влияет разлука с родителем, рассказывает Светлана Строганова — многодетная приёмная мама, специалист по семейному устройству и коллега Жени Беркович по нескольким социальным проектам.

С Женей мы познакомились ещё до того, как она стала приёмным родителем. Она организовывала театральный фестиваль для детей из детских домов. Помню, в интернете на неё начали нападать, что они, мол, с коллегами-театралами в сирот поиграются и всё. А я как раз была модератором в той группе, ну и вступилась за нее. Потом мы с ней начали общаться, и я предложила, чтобы мы во время фестиваля попробовали этим детям найти приемных родителей. Ну и кому-то из детей нашли (мою, кстати, старшую приемную дочь я тоже с этого же фестиваля домой «в подоле принесла» ).
Так мы начали с Женей общаться.

Потом у нее был проект с детьми-сиротами в Нижегородской области, после которого она попросила меня поискать приёмных родителей двум детям из Дзержинского детского дома — Кире и Лёшке. И когда она рассказывала про Киру, у всех, а не только у меня, обычно была первая реакция: «Женя, а ты почему сама не хочешь?» В общем, Кире мы маму нашли — ее взяла прекрасная женщина, поэтесса, у которой уже к тому моменту была приёмная Аня. Но потом, к сожалению, у нее случились серьезные проблемы со здоровьем, и девчонок нужно было срочно временно куда-то «пристроить», чтобы их не забрали в детский дом.
Так они временно оказались у Жени. И когда уже стало ясно, что это не временно, Женя приняла единственно возможное для нее в той ситуации решение – оставить девчонок вместе и у себя. Еще одно перемещение, отказ, предательство (а именно так дети часто воспринимают разлучение со своими близкими) могло стать для их психики фатальным.

Это была очень, очень сложная адаптация. И для девчонок, которым было очень сложно поверить очередному взрослому в их жизни, и для Жени, которой пришлось поменять вообще все и резко стать мамой двум подросткам, пусть и прекрасным, но с очень непростой судьбой. И ведь тут вот какая штука – к маленькому ребенку у нас очень легко и естественно возникает чувство жалости, сопереживания. А когда это уже большой подросток, который ругается, что-то ломает, хамит, посылает тебя, тут сложно оставаться эмпатичным, осознанным.

Это было и в каких-то очень значимых вещах – что касается здоровья и обучения, и в мелочах – например, Ане нравились котики, и Женя Ане покупала подушку с котиками, чехол для телефона с котиком, все вокруг было в котиках и даже котики домашние были котиками. Когда Женька делала ремонт, она постоянно думала о том, что вот «сюда мы с детьми уместимся», а «тут будет у каждой свое пространство». Она пекла им пироги. И она их удочерила. Могла бы оставить их под опекой, но тогда после 18 лет она была бы им юридически чужим человеком, а девчонки нуждаются во внимании и участии, у них есть особенности по здоровью.

Почему мы говорим о привязанности в этом контексте?
Привязанность – это стремление к близости, которое есть практически у нас всех. Это ответ на два главных вопроса, с которыми живет человек: «Я нужен? Я любим?» Но для ребенка стремление к близости обусловлено не только желанием быть нужным и любимым, это еще и потребность в безопасности. Маленький ребенок не в состоянии нормально управляться со своей жизнью, поначалу её полностью регулирует взрослый, потом, по мере роста ребенка, они делают это вместе, и в результате ребенок от своего значимого взрослого научается жить самостоятельно. Это, конечно, в идеале – вот такая модель развития ребенка (кстати, это отличная схема для решения родительских проблем в принципе любой сложности: регуляция => со-регуляция => самостоятельная регуляция).

Я много работаю не только с детскими домами, но и общаюсь с самыми разными людьми. И довольно часто могу услышать: «Сейчас детские дома очень хорошо "упакованы", там и еда отличная, и одежды в достатке, на лето на море детей возят, спонсоры подарки дарят, льготы есть на поступление, всем бы нам так жить!»

Но у детей в детских домах не может быть реализовано это стремление к близости, даже если там работают хорошие профессиональные воспитатели. Во-первых, воспитатели меняются, во-вторых, у них есть отпуска, больничные, они могут увольняться и переводиться, в-третьих, дети часто в 15-16 лет поступают в колледжи с общежитиями, и там уже никаких воспитателей нет. Да и детей иногда переводят из учреждения в учреждения. К кому тут привязываться? Кто станет для тебя тем самым значимым взрослым, которому ты будешь нужен всегда, а не два через два с выходными и ежегодным отпуском в 60 дней? Из-за отсутствия значимого взрослого у ребенка пропадает ценность собственной жизни, у него исчезает мотивация не только к учебе, но и к развитию в целом («если я никому не нужен, то зачем вообще это все»). Ребёнок развивается и добивается чего-то, когда кто-то в нем заинтересован. Это ведь и по обычным школам мы видим: как только появляется хороший учитель, у детей появляется интерес к предмету. И ведь это не потому что учитель обладает сверхобъёмными академическими знаниями, а потому что он внимателен и заботлив по отношению к детям.

Не потому что она плохая, а потому что в неё не заложена такая функция — система может кормить, одевать, давать крышу над головой, обеспечивать доставку в школу и обратно. Но ребёнок живёт ненужным и нелюбимым, и постепенно у него вырабатываются защитные механизмы очень близкие к тюремным: «Не верь, не бойся, не проси», только последнее наоборот — проси. Проси, используя то, что ты сирота и тебя всем «жалко», авось перепадет очередной смартфон от спонсора.

И вот приёмный родитель, который получает ребенка, пережившего предательство, насилие и пренебрежение со стороны взрослых, начинает очень медленно и по крупицам выстраивать эту связь. Ребёнку невероятно сложно довериться, он боится, потому что его столько раз уже предавали. Это могли быть и кровные родители, которые его били, морили голодом, а потом бросили. Это могли быть воспитатели и разный персонал, который тоже не всегда был бережным к детям, так скажем. Это даже могли быть опекуны, которые жестоко обращались с приёмными детьми – будет нечестно не признавать, что и такие проблемы у нас в стране существуют.

Решимость приёмного родителя дать очень травмированному ребёнку ощущение нужности, чувство безопасности, подарить ему заботу и принятие. А ребёнок часто еще и проверки устраивает: «А если я разрежу твое любимое праздничное платье, ты меня обратно сдашь? Сдашь ведь? Вы же все меня предаёте!»

Одно из которых состоит в том, что возьмешь ты сироточку из детского дома, и она, сироточка, будет тебе благодарна, будет послушной и любящей деточкой, которая с радостью начнет учиться, убираться дома и в музеи проситься. Однако, когда у ребенка уровень кортизола в крови в несколько раз выше нормы, никаких благодарностей и учёбы не жди. Ребёнок будет проверять, проверять и проверять — безопасно ли тут. Только когда он, порой через много месяцев или лет, убеждается, что он нужен и любим и что здесь безопасно, только тогда он может расслабиться и начать развиваться, учиться и даже говорить «спасибо». Или уж высший пилотаж — «я тебя люблю». Но до этого будет много труда, нервов сил самого приемного родителя и специалистов.

И если после всего этого труда приемный родитель опять пропадет, для ребенка это будет катастрофой. Настоящей катастрофой и крушением всего его мира – того, который в течение нескольких лет он и его новая семья выстраивали. Ну не знаю, это как взять и выбросить его в открытый космос без скафандра.
Самое большое горе для ребенка — это потеря мамы.
Это страшнее даже самой тяжелой болезни, серьёзно, я спрашивала у паллиативных специалистов. Это самое большое горе.