Безвременные трудности. Как вылечить ДЦП насилием

Ведь это просто очень плохое кино, снятое частично на государственные деньги — да мало ли снято плохих фильмов. Вот прибавился еще один. С фальшью — что в сценарии, что в игре актеров (живая там только Пегова в роли учительницы, но Пегова везде живая, такое уж свойство). Остальные говорят картонными голосами и двигаются роботоподобно, исполняя героическую пьесу о настоящем человеке.

Впрочем, вранье всегда фальшиво.

Но интересно в конкретно этом вранье - то, что оно претендует быть правдивым. Потому что в нем есть волшебная приписка «основано на реальных событиях». Как будто бы убирая все возражения: а вот же, что вы спорите, так и было.

Мол, жил-был мальчик, был у него ДЦП, а суровый папа возьми да и поставь его на ноги. Ну да, жестоким способом — то коляску выкинет, то сына в лесу бросит: выползай сам, зато получилось же! Теперь мальчик — коуч и молодец.

Успех? Успех.

Только снято это не об успешности. И не о лечении ДЦП, конечно же. ДЦП вообще не лечат, его компенсируют. Это не болезнь, а состояние. Если у прототипа главного героя Аркадия Цукера была легкая форма — то реабилитировать его вышло не благодаря насилию, а вопреки. Медицинских свидетельств тому, какая именно у него была форма, нет. Но врачи говорят о том, что скомпенсироваться из тяжелой формы до того, что мы видим сейчас — невозможно.

Прежде чем сделать этот фильм, продюсеры приходили за советом к президенту фонда «Галчонок» Ольге Журавской, работавшей с семьями и детьми с ДЦП. Советы были даны. Ими не воспользовались.

А чем на самом деле интересен этот фильм? Тем, как сквозь него проступает правда. Правда о нашей стране. Не самая радостная. Потому что снят он, намеренно или случайно, о великой национальной идее насилия.

В фильме есть момент, когда отец вывозит парализованного сына в лес и бросает там: ну а что, жить захочешь — встанешь. Такая вот логика. Сын ненавидяще ползет от него прочь. А папка говорит вдогонку: «Что, сынок? Убежать решил? От меня не убежишь».

Убегу, говорит парень. Но он не убегает. И это и есть самое страшное.

Физически от насильника можно удрать, уехать, не общаться годами. Но вот какая штука — если не было большой и долгой работы с психотерапевтом, то насилие остается сидеть внутри. Обвиняющим голосом скрипя: а только так с тобой и можно было. Только этого ты и заслуживаешь. Тряпка. Слабак.

«После всех проблем, которые я пережил в жизни, вы думаете как я отношусь к вашим?» — спрашивает в фильме уже вроде как успешный молодой человек, «вылечившийся» и вставший на ноги во всех смыслах. И презрительно бросает: «Их нет!»

Проблем — нет, и это и есть последствия непрожитой боли. Игнорирование, обесценивание и пустота. Ни любви, ни сил на поддержку, ни теплоты, ни мужества нет в сердце, в котором есть только усвоенное «слабого — отвергают».

И вера, что любовь — это вот такое. Как говорит герою мама: «Я видела в жизни только один пример любви, это папина любовь к тебе».

А значит, любовь — это когда тебя игнорируют. Делают больно. Кидают и отворачиваются, когда ты «неправильный». Любовь — это постоянное предательство.

Человека, выросшего в насилии, затапливает внутри первобытный ужас — открыть глаза и увидеть все, как есть, невозможно. Психика защищается от реальности всеми способами. Как говорит в фильме отец: «У меня не может родиться больной ребенок». Ведь признать трудности — это по кодексу, впитанному с детства, значит объявить себя слабым.

«Пап, ты что делаешь», — спрашивает герой. Парализованный герой, брошенный в середине леса, до дома — сто километров, ползи. «Ничего не делаю, теперь ты все делаешь сам, как договаривались», — говорит папа.

Риторика насилия отражается даже в языке. Никто ни с кем не договаривался, конечно. Но этот отказ называть вещи так, как они называются, у нас повсеместно. Вспомните, что говорят те, кто бьет слабых? «Ты меня довела». «Он нарвался». «Заслужила». «Получил». И даже безличное — словно бы от мироздания — «ему прилетело».

Вместо честного и неприглядного: я его ударил. Я ее побила.

Я выхожу из кинотеатра и вытираю лицо. Я плакала не от того, что фильм берет за душу. Я плакала от ярости. И от бессилия.

У «Временных трудностей» рейтинг ожидания в «Кинопоиске» — 93%.
Почти вся страна его ждала. И вот дождалась.

Про отрицание ВИЧ, запрет на рассказы о контрацепции и игнорирование эпидемии в стране. Про закон Димы Яковлева и «нормально все у нас в детдомах, не дадим иностранцам усыновлять, пусть наши дети на родине остаются».
Про закон о домашнем насилии, при котором бить своих — можно.

Про то, что женщину, оплакивающую своего нерожденного ребенка, называют спекулянткой на чувствах и говорят, что у меня вон трехлетний помер — и ничего.
Про спускаемые на мундиаль бесконечные миллионы — при огромных очередях на онкологические операции и при отсутствии обезболивающих, при воровстве пенсий, при мизерных зарплатах учителей и врачей.

И даже про эту войну жителей Савеловского района с прачечной для бездомных.

Все — фигня. Всего этого нету, стоит просто закрыть глаза, сжать зубы, топнуть ногой посильнее и приказать всему: «а ну не ныть!». А ну не ныть, нормально все у нас! Мы ого-го! Мы крепчаем! Нас все боятся, а значит уважают! Мы можем повторить!

И ссылки на американские истории победы, приведенные в конце фильма, звучат тем ужасней, что в их основе — смысл и уверенность: ты нужен любой. Ты имеешь право на помощь, на жизнь. Ты прошел трудное, и именно поэтому можешь поддержать других.

А тут никто трудное — не прошел. И застрял в собственной тюрьме.

Развитие идет из точки покоя. Боль и страх вызывают только стресс. Если ребенка бить, то он не будет учиться, расти и развиваться, потому что кортизол, гормон стресса, тормозит развитие, лишает возможности обучения, замедляет рост даже физически. Все это доказывают мировые исследования. Но мы, как известно, идем своим путем. Скрепным.

И фильм транслирует то самое, вбитое, вплавленное в кости: слабого — сожрут.
У нас в СССР инвалидов нет. И слабых нет. И чтобы выжить, надо притвориться сильным. Мимикрировать.

А из этой мимикрии рождается вера. В то, что жизнь положена только идеальным. И страх, что заметят неидеальность.

И это ровно то, что происходит с реальным человеком, сейчас говорящим «так и надо было», папа правильно поступил. Правда вот, нет никакого подтверждения, что степень заболевания была действительно серьезной.
А при легкой степени скомпенсироваться можно было бы и иначе.
Без насилия. Потому что никакое насилие — не во благо. Никакое.

И это ровно то, что происходит со страной, когда она говорит про «сильную руку». Про «к ногтю всех». Про «меня били, и я человеком вырос».

Это слияние с агрессором — просто чтобы уберечь себя от ужаса, гораздо более страшного, чем боль. От ужаса понимания, что во всем этом не было никакого скрытого смысла, не было заботы и не было любви.

Тебя просто били. Над тобой издевались. Тебя унижали те, кто должен был, вообще-то, защищать. Признать это невыносимо. Но пока это не признано, цепочка агрессии продолжается. И те, кого били, продолжают бить.
И себя тоже — вот этой жестокостью. Присвоенной жестокостью насильника.